«“На игле”, конечно, лежит в сеттинге моего фильма»

Фархат Шарипов — о драме «18 килогерц», посвященной героиновой эпидемии в Казахстане 90-х текст: Наталья Серебрякова

10 и 12 декабря в сети кинотеатров «КАРО.Арт» Москвы, Санкт-Петербурга и Казани состоятся показы фильма «18 килогерц» Фархата Шарипова. Это своеобразное казахское «На игле» — низкобюджетное кино о героиновой эпидемии во дворах 90-х. Главный герой, пятнадцатилетний Санджар, живет в типовой панельке в Алма-Ате с семьей и младшим братом, покуривает анашу на залитой гудроном и заваленной мусором крыше, а вскоре переходит на героин. Фильм, замечательный своей убедительной реконструкцией быта и мод 90-х, состоит из двух сюжетных слоев, один из которых — повседневность, а другой — мир тяжелых снов, в которые погружается Санджар после смерти друга. Сны наслаиваются один на другой, и кажется, что из этой параллельной галлюцинаторной реальности нет выхода. В саундтрек фильма Шарипов включил «Born Slippy» группы Underworld — этот трек звучит и в картине Дэнни Бойла. Наталья Серебрякова поговорила c Фархатом Шариповым.

— Как вам удалось так хорошо реконструировать бытовую среду девяностых?

— Мы не сильно трудились в этом плане, потому что нам повезло: в момент съемок глобальная застройка Алма-Аты еще не началась. Где-то к середине наших съемок начали везде менять плитку, кладку, заборы сносить. Тогда мы немножко запереживали, но все же успели снять. Но как бы все фактуры 90-х на всем постсоветском пространстве еще пока сохранены. Памятники архитектуры этой дивной эпохи…

— А интерьеры квартир героев?

— Мы снимали в стандартных панельках. А внутри художники пытались клеить обои, выстраивали мебель, создавали полностью интерьеры в реальных квартирах. Потому что сейчас в основном везде евроремонт, вот эти все «штукатурные вещи». И мне очень повезло, что мы с художником как-то не обсуждали все детально. Я ему не говорил, что мне нужен именно этот тон обоев, что мне нужна двухъярусная кровать. Он как-то по наитию взял и построил именно комнату моего детства. Потому что, когда я на нее смотрю, даже расположение шифоньера абсолютно идентично моей детской комнате. Ну, может, у всех тогда были одинаковые комнаты.

— Ваш фильм — сознательный оммаж (или вариация на тему) «На игле»? У вас же там звучит музыка из фильма Бойла…

— «На игле», конечно, лежит в сеттинге моего фильма, потому что в 90-е он был популярен и музыка из этого фильма играла в клубах, и, когда мы советовались с нашим музыкальным продюсером и ди-джеями, которые работали в 90-е в клубах, я спрашивал, что бы могло подойти нам для оформления саундтречной части. Вот мы пришли к «На игле», и, мне кажется, он хорошо зашел туда.

Но вообще эту историю предложила мне моя давняя приятельница Зара Есенаман, по мотивам книги которой снят фильм. Единственное, у нее все действие происходит в 2002–2004-м, а я сказал: «Давайте откатимся в 90-е, во вторую половину 90-х, потому что, мне кажется, там это было острее». Тогда в стране менялась власть, а в Афганистане был «Талибан» (организация, запрещенная в РФ. — Ред.), наркотрафик был довольно открытым, тем более что в 90-е и так границы размылись немножко. Хлынула большая волна героина. Много парней старше меня, наши «старшаки», как мы их называли, умирали. В каждом дворе это была проблема.

— Можно сказать, что интерес к кино спас вас от повторения судьбы героев фильма? Как вообще вы решили начать снимать?

— В кино меня привела мама, привела за руку. Потому что к своим семнадцати годам я вообще никем не хотел быть, как мне рассказывает мама. Я уже сам не очень помню это время. Я только валялся на диване и говорил, что хочу быть философом, чтобы «постигать бытие». И она поняла, что, видимо, меня нужно увести в какую-то творческую сферу. Тогда, в тот момент, я еще не знал, кто такой «режиссер» и чем он занимается, и я никогда не был суперсинефилом, но, как только я попал на курс режиссуры у нас, здесь, в Академии искусств, и понял, что там происходит, — мне пришлось это по душе. И после этого пути назад уже не могло быть.

— На кого равняетесь из современных режиссеров?

— Из современников мне нравится Рубен Эстлунд, последний его фильм «Квадрат», который взял Гран-при в Каннах. Но мне нравятся и его старые работы: «Форс-мажор», «Игра», «Добровольно-принудительно» (шикарная картина!). Он во многом открыл для меня какую-то тонкую драматургию, в которой можно работать. Не обязательно делать какие-то широкие мазки и нарочито создавать драматическую ситуацию. Мне очень нравятся румынские режиссеры, к примеру, Мунджиу.

— Расскажите, пожалуйста, еще чуть-чуть про книгу Зары Есенаман. Она популярна в Казахстане?

— Повесть вышла в первой половине нулевых, когда в Казахстане еще не было хорошей дистрибуции фильмов и книг — все это было в состоянии зародыша, только начинало развиваться. Тем не менее именно у этой повести была какая-то пиар-история, потому что она была на слуху в то время. Ее взяли даже, по-моему, в какой-то английский фонд литературный при ЮНЕСКО. Но я точно сейчас боюсь ошибиться в регалиях этой повести.

В плане сюжета мы далеко ушли от самой книги. Но в книге был персонаж — призрак мальчика, который умер от наркотиков, его видел только его друг, а взрослые его не видели. И только его друг мог общаться с ним. Это стало основой фильма — тогда зародилось ощущение «восемнадцати килогерц», которых взрослые не слышат, а может услышать только подросток. Услышать, увидеть.

Вообще фильм создавался на площадке, потому что сценарий не был настолько… уверенным в себе. Он все время очень шатался, тяжело было баланс найти. Как-то оно все само собой складывалось, и, когда эта проблематика начала раскрываться, я понял, что сама проблема наркотиков — это проблема потери связи с реальностью. Так появилась эта серия снов, которые иногда трудно отличить от яви, — хотелось, чтобы зрители на себе ощутили, что герой уже перестает осознавать, где реальность, а где сон. Мне кажется, вот этот эффект хорошо дает понять, что чувствует зависимый человек.

— Что сейчас происходит с казахским кино? Ковид сильно ударил по индустрии?

— Сейчас очень сложно об этом говорить, потому что мы так же, как и весь мир, только выходим из пандемии, и то непонятно, выходим ли. У нас такие же ограничения по кинотеатрам, по их заполняемости. И их периодически закрывают, как и все публичные места. Что касается больших экранов, то сейчас некая пауза, все снимают, все что-то производят, но именно кинотеатральная жизнь находится в каком-то небольшом сне, в спячке. Мы все ждем, пока все утрясется, чтобы индустрия начала работать в полной мере. В отличие от той же России, Москвы, как я слышал от коллег, что там в принципе особо ничего и не менялось — люди как ходили, так и ходят. У нас зритель ушел из кинотеатров, процентов восемьдесят, наверное, ушло. Я надеюсь, что все вернется в свое русло.

Но что касается казахского кино — у нас есть мейнстрим. До пандемии очень сильно «качали» наши местные комедии, современные недорогие фильмы, но с участием наших раскрученных кавээнщиков. Они даже били рекорды американских блокбастеров, потому что народ их поддерживает. Это примерно похоже на картину итальянского кино конца 90-х — в то время их национальные комедии «вытаскивали» национальную киноиндустрию.

Источник